Then Chief Minister Hakim ordered rocks and beams to be hurled down from the fortress walls onto Husayn’s troops. One of these missiles struck Husayn’s head: he was bleeding badly, but would not retreat. Instead, his men – enraged at the sight of their injured prince – climbed over the barriers and rushed to the fortress gates, smashing them down with the same rocks that had been hurled at them.

Шу учур Ҳаким-қушбеги буларнинг бошига Арк деворларидан тошу-ғўлалар ёғдириш буйруғини қилди. Тошлардан бири келиб Ҳусайн-тўра бошини ёрди. Қонга буланса-да, тўра шаштидан қайтмади. Қайтага жароҳатланган шаҳзодани кўриб, халойиқ жунбушу уштулумга келди. Басталигу чеплар оша, энди булар ўқу тошбўронга ҳам қарамай, Арк дарвозасига ёпишдилар ва ерга сочилган тошлар ила уни уриб синдиришди.

By whispering these words as if they were a prayer, Abdulla found that he could order his thoughts and see everything clearly. Hadn’t he just responded to Vinokurov’s roar with a burst of laughter? That was why he had recalled Hakim hiding behind a curtain. For a second, he felt as if he were Emir Umar’s nephew, except the curtain was now a stone wall and enclosed not a love scene but a death act. Wait, wait! This was no time to drop the reins. Watch out, don’t let a torrent of flighty thoughts sweep you away! If you ignored the superfluous florid style, the scene was described splendidly, especially the beginning and the end. Yet it seemed to have propelled Abdulla in an entirely different direction.

Абдулла бу сўзларни дуосимон пичирлар экан, хаёли ҳар томонга тўзиди. Қийшиқпешона Винокуровнинг наъраси ҳам унинг кулгисини қистатмаганмиди ҳозиргина. У ҳам ўзини бир зумга чимилдиқ кетида писиб ётган Ҳакимхон-тўрага менгзатди, рост, бу чимилдиқнинг деворлари тош, остида эса севги эмас ўлим ҳукмрон эди. Тўхта, тўхта! Жиловни қўлингдан чиқариш вақти эмас бу. Учқур хаёлинг обқочиб кетмасин сени. Жимжимадоргилиги демаса саҳна ажойиб ёзилган, айниқса бошию кети, лекин Абдулла ундан азбарои бошқа туртки олди ўхшайди.

The sufferings Qantak endured gave her a swollen goitre the following winter, and she developed a cough which she could not shake. G’ozi-xo’ja managed to get some deergrass to make an extract, which he gave her to drink. But nothing was of any use: by spring Qantak had departed this treacherous world, leaving behind five motherless children. There was a great deal of mourning and lamenting. The eldest daughter became her father’s sole support, a substitute mother to her siblings. Oyxon had been embroidering ten skull-caps a week; now she had to embroider twenty. Her doe-like eyes became as sharp as a blade and she herself as quick and nimble as a panther. She bathed, fed, nursed and taught the children, attending, also, to her prematurely aged father: her voice became as sweet as honey served in porcelain.

Ютган аламлариданми, иккинчи қишга бориб, Қантак-пошшанинг аввалига буқоғи шишиб кетди. Кейин битмас йўтал ёпишди. Сайид Ғози-хожа аллақаердан кийик ўти тилаб келди, уни қайнатиб ичиришди, ёрдам бергани йўқ, кўкламга етар-етмас беш болани тирик етим қолдириб, Қантак-пошша бу вафосиз дунёдан кечди. Зор-зор йиғлаб қолишди булар. Энди Ойхон-пошша отасига ягона суянчиқ, ука-сингилларига она ўрнида қолди. Илгари ҳафтасига ўн дўппи тиккан бўлса, энди йигирматадан тикди, ўшанданми шаҳло кўзлари икки ўткир ханжардек чархланди, укаларини ювди, таради, ўқишию ошига қаради, ҳаракатлари сиртлоннинг урғочисидек енгилу эпчил бўлди, бирданига мункайиб қолган отасининг синиқ кўнглини асраб-авайлаб чегалади - овозлари чиннидаги қиёмдек ширалади...

Qosim fixed the loose cross-ties on the vine stakes and drove in new ones, before starting to rake over the dry reeds. He lifted the reeds carefully and saw that mercifully the frost hadn’t got at the vines: they could be tied to the stakes. The vine buds were already about to burst open: any day now the green shoots would break through.

Сайид Қосим-йигит аввалига ишкомининг бир-икки ямоғини янги ходалар билан ямади. Бир чой қайнар вақтдан сўнг токни очишга киришди, бардиларни аста бир чекага йиғди, қўндоқланган токни авайлаб очди, хар тугул совуқ урмабди, ва оҳиста таг-тагидан бошлаб, ток поясинию, новдаларини истак билан ишкомга тараб-тараб боғлай бошлади. Кўклам жони поя танасидан югура бошлаган, шўралар эгилиб-букилиб, ҳар томон гажак ташлай бошлаган эди.

That night, putting Nozim to bed next to her, she stroked his head and whispered in a conspiratorial tone, ‘Don’t tell anyone what you saw this morning.’

Кечаси кенжа укаси Сайид Нозимхонни қучоғида олиб ётаркан, Ойхон-пошша унга: - Сиз боягини ҳечкимга айтиб юрманг-а, яна, - деб сирлашарди.

‘Qosim is a good lad. He’s hard-working, good in the garden and the orchard, and he knows how to build things. Look at the extra space he built in our yard. He’s educated, too: his father has plans for him to study further in the Kokand madrasa. But I’m old now, my eyes don’t see as well as they used to, my hands have lost their strength, and I’ve lost my better half: there’s nobody to help run the household. If only your mother could have seen how you’ve grown up.’

- Сайид Қосим-хожа яхши йигит, тагли-тугли, ўзимизнинг сайидлар авлодидан. Қўли гул йигит, экин чопишгаю, гувала теришга бирдек эпчил. Ана, томорқани ҳам қўралаб қўйибди. Устига-устак ўқимишли йигит, оталари Сайид Қодир-қози Хўқанддан ҳужра олиб бериб, зиёда ўқитиш ниятида эканлар. Мен ҳам қариб қолдим, кўзларим назла, қўлларим гириҳ, ёнимга кирадиган бир маҳрамим йўқ, қани шўрлик онангиз роҳатингизни кўрса эди... – деб тусмоллагандек бўлдилар.